А правда ли, что Чичиков – Наполеон?

– спрашивали чиновники города N Ноздрёва в мхатовской постановке «Мёртвых душ».

– Правда! – отвечал он. – Как сбежал с острова Святой Елены, так и пробирается назад в Россию!»

Правда, чиновники этому слуху не поверили, «а, впрочем, призадумались и, рассматри­вая это дело каждый про се­бя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдаёт на портрет Наполео­на».

Более весомым оказалось суж­дение полицмейстера, который «служил в кампанию двенадцатого года и лично видел Наполеона». Полицмейстер «не мог тоже не со­знаться», что ростом Наполеон «никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Напо­леон, тоже нельзя сказать, чтобы слишком толст, однако ж и не так, чтобы тонок». Павел Иванович оказался рассмотренным, что на­зывается, с головы до ног, и было констатировано: да, похож, если не в анфас, то в профиль, если не во фраке своего любимого бруснич­ного цвета с искрой, то в каких-нибудь полководческих одеждах (Наполеон всем остальным предпочитал мундир гвардейских еге­рей, а на досуге – скромный серый сюртук). При этом как бы подразу­мевалось, что в случае битвы Чи­чикова-Наполеона нельзя себе представить иначе как во главе легионов скупленных им мёртвых душ. А происходило всё это, как указано в самой поэме, «вскоре после достославного изгнания французов».

Была у этого вопроса и сторона, прямо касающаяся восприятия фигуры Наполеона в России. «Мы все глядим в Наполеоны», – писал Пушкин в «Евгении Онегине», под­чёркивая стремление современни­ков, заворожённых фантастичес­кой судьбой французского императора, быть или казаться похожими на этого маленького великого че­ловека. Или, если перефразиро­вать пушкинские же слова о Бай­роне, сближение с Наполеоном льстило многим самолюбиям. Ведь уже одно внешнее сходство с ним словно предопределяло судьбу человека, накладывало на него печать исключительности, а порой и прямо вело по этому пути, кото­рый мог закончиться и на острове Св. Елены, и на виселице. Вот как обрисовал декабриста П. И. Пес­теля в своей записной книжке свя­щенник П. Н. Мысловский после знакомства с ним во время следст­вия в Петропавловской крепости: «Имел от роду 33 лет, среднего роста, лица белого и приятного с значительными чертами или физи-ономиею… увёртками, телодвиже­нием, ростом, даже лицом очень походил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим челове­ком, всеми знавшими Пестеля единогласно утверждённое, было причиною всех сумасбродств и са­мих преступлений». Об этом же вспоминал и Н. И. Лорер, впервые встретившийся с Пестелем в Пе­тербурге в 1824 году: «Пестель был небольшого роста, брюнет, с чёр­ными, беглыми, но приятными гла­зами. Он и тогда и теперь, при вос­поминании о нём, очень много на­поминает мне Наполеона I». Лорер был дядей известной А. О. Смирновой-Россет, с которой был дру­жен Гоголь, и нельзя исключить, что какие-то рассказы его о про­шлом, в том числе и о Пестеле, могли через неё стать известны и Гоголю.

«Ростом он был не очень велик, но довольно толст, – вспоминает С. В. Капнист-Скалон уже о другом декабристе С. И. Муравьёве-Апо­столе, – чертами лица, и в особен­ности в профиль, он так походил на Наполеона, что этот последний, увидев его в Париже, в Политехни­ческой школе, где он воспитывал­ся, сказал одному из своих при­ближённых: „Кто скажет, что это не мой сын!“». Гоголь с детства был знаком с Софьей Васильевной Капнист-Скалон, так что вполне мог слышать её рассказы о своём родственнике.

Необыкновенное возвышение маленького капрала, буквально в одночасье покинувшего толпу без­вестных серых людей (символом столь стремительной метаморфо­зы оставался серый походный сюртук Бонапарта) и превратив­шегося в императора могущест­веннейшей державы, в очередной раз заставляло многих людей за­думываться над прихотями случая и судьбы. Каждый мог теперь ощу­щать себя потенциальным Наполе­оном, если ему, разумеется, улыб­нётся судьба и выпадет счастли­вый случай. И не просто Наполео­ном, а именно императором, государем, стоящим на вершине власти, получившим эту власть не по праву рождения и наследова­ния, а в силу стечения обстоя­тельств. Ведь Наполеон не остался первым («среди равных») револю­ционным консулом, а был увенчан порфирой, коронован папой Пием VII. Революционный порядок сме­нился монархическим (вплоть до брака с австрийской эрцгерцогиней Марией-Луизой, представитель­ницей старейшей династии Габ­сбургов), породив парадоксальный титул «император Французской республики». Незыблемость миро­здания оказывалась обманчивой, социальная иерархия – подорван­ной, связь между верхами и низами общества – прозрачной.

Последствием этих катастрофи­ческих событий было появление в русской литературе так называе­мой темы «маленького человека». Ведь, по пушкинскому замечанию, «люди верят только славе и не по­нимают, что между ими может на­ходиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в Московском Телеграфе. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от само­любия: в состав славы входит ведь и наш голос».

Иным было отношение к Напо­леону в народной среде. Вот что писал П. А. Вяземский в своей «Старой записной книжке»: «В те­чение войны 1806 года и учрежде­ния народной милиции имя Бона­парта сделалось очень известным и популярнымво всех углах Рос­сии. Народ как будто предчувство­вал, угадывал внём «Бонапартия» 12 года». И далее приводил весьма характерный анекдот со ссылкой на рассказ Алексея Михайловича Пушкина, состоявшего по милици­онной службе: «На почтовой стан­ции одной из отдалённых губерний заметил он в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене. „Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?“ – „А вот затем, ваше превосходительство, – отве­чает он, – что, если неравно, Бо-напартий под чужим именем или с фальшивой подорожною приедет на мою станцию, я тотчас по порт­рету признаю его, голубчика, схва­чу, свяжу, да и представлю на­чальству“. – „А, это дело другое!“ – сказал Пушкин».

По воспоминаниям Е. П. Янько-вой, многие москвичи, свидетели прихода французов в их город, бы­ли убеждены, «будто бы в 1811 го­ду сам Бонапарт, разумеется, пе­реодетый, приезжал в Москву и всё осматривал, так что когда в1812 году был в Москве, несколько раз про-говаривался-де своим: «Это место мне знакомо, я его помню»». В этот же ряд можно поставить уже первую из известных ростопчинских афиш, где её герой – целовальник Кор-нюшка Чихирин, без особых цере­моний обращался к французскому императору со словами: «Полно демоном-то наряжаться: молитву сотворим, так до петухов сгинешь!»

Слухи эти опирались отчасти на известное правило Наполеона за­сылать в тыл врага шпионов. Для этого использовались не только люди бродячих профессий (фокус­ники, актёры, торговцы и т. п.), но и персоны гораздо более заметные, например известная писательница мадам С. Ф. Жанлис, роман кото­рой «Герцогиня де Лавальер» чи­тал, кстати сказать, во время сво­ей простуды Чичиков. Иногда в ка­честве шпионов выступали и при­ближённые к Наполеону люди, например генерал, впоследствии маршал Ней, проникший в одежде крестьянина в один из осаждённых немецких городов, дабы должным образом подготовиться к его штур­му.

В мемуарах французского посла в России А. Коленкура неодно­кратно говорится о тайных фран­цузских агентах, нахлынувших в Россию со всех сторон перед нача­лом войны. 19 апреля русский по­сланник в Вене граф Г. О. Шта-кельберг извещал секретным письмом главнокомандующего 2-й Западной армии генерала от ин­фантерии П. И. Багратиона: «По дошедшим ко мне известиям уве-домился я, что сорок два человека (французов, знающих говорить по-русски, назначены прокрасться в нашу Армию в виде Емисаров». В секретной депеше на имя управля­ющего российским МИДом графа А. Н. Салтыкова от 25 мая 1812 года тот же Г. О. Штакельберг сообщил приметы и имена четырнадцати шпионов Бонапарта, из которых только трое или четверо были французами, пятеро или шестеро – евреями из различных немецких земель, среди остальных – авст­риец, итальянец, ирландец. Фран­цузские агенты действовали в рус­ском тылу, вплоть до обеих столиц, под видом путешественников и торговцев, монахов и артистов, врачей и гувернёров. Организо­ванная с присущим Наполеону раз­махом разведка позволила ему уже к началу войны знать числен­ность русской армии, её дислока­цию и даже ближайшие планы командования. Впрочем, русская контрразведка успешно действо­вала против французов ещё с 1810 года, а по ходу Отечественной войны активней стала и русская разведка. За всё это время фран­цузской тайной службе не удалось завербовать ни одного агента сре­ди русского офицерского корпуса и в народе.

Но восстановим последователь­ность исторических событий. 16 ноября 1806 года появился цар­ский манифест о начале войны с Францией. 30 ноября последовал манифест об образовании времен­ных ополчений или милиции. Театр военных действий располагался довольно-таки далеко на Западе, следовательно, и вражеская раз­ведка действовала в основном там же. Однако представление о сверхъестественном могуществе самого Наполеона, о его способно­сти принимать любые обличья, проникать в самые отдалённые и неожиданные места начинает формироваться именно в это вре­мя. Оно основывалось в первую очередь на объявлении Святейше­го Синода, которое духовенство обязано было читать в храмах каждый воскресный и празднич­ный день по окончании литургии. В нём говорилось:

«Неистовый враг мира и благо­словенной тишины, Наполеон Бо­напарте, самовластно присвоив­ший себе царственный венец Франции и силою оружия, а более коварством распространивший власть свою на многие соседст-венные с нею государства, опусто­шивший мечом и пламенем их гра­ды и сёлы, дерзает, в исступлении злобы своей, угрожать свыше по­кровительствуемой России втор­жением в ея пределы… и потрясе­нием православныя, грекороссийския Церкви во всей чистоте ея и святости…

Всему миру известны Богопро­тивные его замыслы и деяния, ко­ими он попирал законы и правду.

Ещё во времена народного воз­мущения, свирепствовавшего во Франции во время Богопротивной революции, бедственныя для че­ловечества и навлекшей небесное проклятие на виновников ея, отло­жился он от Христианской веры, на сходбищах народных торжество­вал учреждённыя лжеумствующи­ми Богоотступниками идолопо-клонническия празднества и в сонме нечестивых сообщников своих воздал поклонение единому Всевышнему Божеству подобаю­щие, истуканам, человеческим тварям и блудницам, идольским изображениям для них служившим.

В Египте приобщился он гоните­лям Церкви Христовой, пропове-дывал алкоран Магометов, объя­вил себя защитником исповедания неверных последователей сего лжепророка мусульман и торжест­венно показывал презрение своё к пастырям Святыя Церкви Христо­вой.

Наконец, к вящему посрамлению оной, созвал во Франции Иудей-ския синагоги, повелел явно воз­давать раввинам их почести и ус­тановил новый великий сангедрин еврейский, сей самый Богопротив­ный собор, который некогда дерз­нул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Хрис­та, и теперь помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпан­ных по всему лицу земли, и устроить их на испровержение Церкви Христовой и (о, дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодея­ний!) на провозглашение лжемес­сии в лице Наполеона».

Это объявление Святейшего Си­нода сопровождалось выдержан­ным в аналогичных выражениях объявлением митрополита римских церквей в России Станислава Бо-гуша, где Наполеон также опреде­лялся как враг рода человеческо­го. А его целью – «на бедствиях всего света основать славу свою, стать в виде Божества на гробе Вселенной».

Именно это воззвание, вероятно, имел в виду Ф. Н. Глинка, когда вспоминал в «Письмах к другу»: «Перед войною 1807 года при вы­зове народного ополчения (мили­ции) издан был краткий манифест, из которого явно выглядывал „На­полеон-антихрист“ .